Хайку — это суета сует, ловля ветра и томление духа. Для понимания хайку необходимо представить печаль и грусть одиночества, немного налета старины, много подтекста, мало слов — всего пять слогов в первой строке, семь — во второй и пять — в третьей. Хайку состоит из трех строк, но включает в себя весь окружающий мир и требует взамен лишь немного фантазии, внутренней свободы и воображения. В Древней Японии хайку являлось простым народным стихотворением, как, скажем, в России — частушка. Но хайку только внешне проста и народна, как это стихотворение Мацуо Басё:

После хризантем, 
Кроме редьки,
Ничего нет.

1691г.
Перевод Т. И. Бреславец Поэзия Маиуо Басе М, Наука, 1981,129

Поэт утверждает: внутренняя красота овоща может быть так же очевидна и прекрасна, как воспетые в японской лирике цветы хризантем. Но параллель частушки и хайку не заканчивается на народности происхождения, можно заметить и композиционную близость с японскими трехстишьями: каждая из стихотворных строк несет свою смысловую нагрузку: так, первая строка — теза, вторая — антитеза, а третья — озарение или катарсис. На этом близость с частушками и заканчивается, поэтому хайку ни в коем случае нельзя перевести в частушечном рифмованном виде, это не только опустит высокую поэзию до плебейского восприятия, но и погубит все то, что отличает человеческую сущность от животного братства.

Хайку — не стихи, а образ жизни, часть философского восприятия мира по дзэн-буддизму, для полного погружения в который требуется осмысление таких категорий, как единение истинности и красоты, гибкости в соединении печали и сострадания, тонкости и хрупкости в стремлении постичь внутреннюю жизнь самых незначительных предметов, что соотносится с дзэн-буддистским представлением о духовном слиянии человека с явлениями и вещами окружающего мира. Необходимо понимание очарования простых вещей, сочетания легкости, простоты и прозрачности с глубиной мысли и чувств. И самое главное, ради чего собственно создается хайку, — это озарение или просветление, наступающее не только вследствие долгих и мучительных раздумий, но и вслед внутреннему освобождению, почти мгновенно, неожиданно, вдруг...

Встретив этого немолодого уже человека, бредущего куда-то в одиночестве по запыленной дороге, многие его соотечественники были убеждены, что видят перед собой обычного бродягу, ночующего под открытым небом только лишь потому, что вряд ли найдется желающий предоставить ему кров.

Все те, для кого дорога имела конкретную цель, кто спешил по своим делам, с пренебрежением поглядывали на этого скитальца, чей путь, казалось, был бесконечен.

...Вот он сошел с узкой горной тропки для того, чтобы отдохнуть и перекусить. Но, хотя скудная трапеза давно окончена, этот человек не спешит вновь пуститься в путь. Как завороженный, он сидит на том же месте, будто что-то не дает ему двигаться. Из его сумы появляется тушечница и бумага, на которой странник оставляет несколько иероглифов:

Парящих жаворонков выше, 
Я в небе отдохнуть присел, —
На самом гребне перевала.

(перевод Веры Марковой)

История стерла имена всех тех, кто прошел мимо этого человека, бросив на него надменный взгляд. За более чем три века, что протекли с тех пор, многое изменилось, и Япония теперь ассоциируется вовсе не с самураями и дзэн-буддизмом. Остались только эти три строчки и имя их автора — Мацуо Басе.

2000г. В. Соколов, Минск, Японская Лирика, Изд. АСТ, 438